Прощайте, мой возлюбленный благодетель, мой единственный друг! Девочка посылает вам поцелуй, а мать подписывается вашей признательной и любящей М. Ван-Брандт".

Когда я прочел эти строки, они опять напомнили мне довольно странное, как мне тогда казалось, предсказание бабушки Дермоди в дни моего детства. Вот предсказанная симпатия, духовно соединявшая меня с Мери, осуществлялась с посторонней, с которой я встретился позднее.

Размышляя об этом, как я не подвинулся дальше? Ни одним шагом дальше? Ни малейшего подозрения об истине не представлялось моему уму даже теперь.

Следовало ли обвинять в этом мою недальновидность? Узнал ли бы другой в моем положении то, чего не ведал я?

Я оглядываюсь на цепь событий, прошедших через мой рассказ, и спрашиваю себя: была ли возможность для меня или кого другого узнать ребенка Мери Дермоди в женщине мистрис Ван-Брандт? Осталось ли что-нибудь в наших лицах, когда мы встретились у шотландской реки, что напоминало бы нам нашу молодость? Мы за этот промежуток времени превратились из мальчика и девочки в мужчину и женщину, в нас не осталось следов прежних Джорджа и Мери. Скрытые друг от друга нашими лицами, мы были также скрыты нашими именами. Ее мнимое супружество переменило ее фамилию. Завещание моего отчима переменило мою. Ее имя было самое распространенное, а мое также ничем не отличалось от обыкновенных мужских имен. Если вспомнить все случаи, когда мы встречались, разве мы достаточно имели времени, чтобы в ходе разговора узнать друг друга? Мы встречались всего четыре раза: раз на мосту, раз в Эдинбурге, два раза в Лондоне. Каждый раз беспокойство и интересы настоящего наполняли ее мысли и мои, вдохновляли ее слова и мои. Когда же события, сводившие нас, давали нам достаточно времени и спокойствия, чтобы оглянуться на прошедшую жизнь и спокойно сравнить воспоминания нашей юности? Никогда! С начала до конца развитие событий увлекало нас все дальше и дальше от случая, который натолкнул бы нас хотя на подозрение истины. Она могла только думать, когда писала мне, оставляя Англию, и я мог только думать, когда читал ее письмо, что мы встретились первый раз у реки и что наши расходящиеся судьбы наконец разлучили нас навсегда.

Читая ее последнее письмо позднее, озаренный светом жизненного опыта, я теперь примечаю, как вера бабушки Дермоди в чистоту соединяющей нас связи, как родственных душ, оправдалась впоследствии.

Только когда моя неизвестная Мери расставалась с Ван-Брандтом, другими словами, когда она превращалась в чистый дух, — тогда она чувствовала мое влияние на нее, как влияние, очищающее ее жизнь, и ее призрак сообщался со мной, очевидно, и вполне сходный с ней. Со своей стороны, когда я видел ее во сне (как в Шотландии) или чувствовал таинственное предостережение ее присутствия наяву (как на Шетлендских островах)? Всегда в то время, когда мое сердце нежнее открывалось ей и другим, когда мои мысли были свободнее от горьких сомнений, эгоистических стремлений, унижающих божество внутри нас. Тогда, и только тогда мое сочувствие к ней было недоступно случайностям и переменам, обманам и искушениям земной жизни.

Глава XXXI

МИСС ДЕНРОС

Поглощенный заботами о здоровье моей матери, я находил в этой священной обязанности свое последнее утешение в несбывшейся надежде жениться на мистрис Ван-Брандт.

Постепенно матушка почувствовала благотворное влияние спокойной жизни и мягкого воздуха. Я слишком хорошо знал, что это может быть только временное улучшение. Все-таки было облегчением видеть ее избавленной от страданий и радостной и счастливой присутствием сына. Исключая часы, посвященные отдыху, я не отходил от нее.

До сих пор помню я с нежностью, не содержавшейся ни в каких других моих воспоминаниях, книги, которые я ей читал, солнечный уголок на морском берегу, где я сидел с ней, карточные игры, в которые я с ней играл, пустую болтовню, забавлявшую ее, когда у ней недоставало сил заняться чем-нибудь другим. Эти мои драгоценные воспоминания, эти все мои действия я чаще всего буду любить вспоминать, когда тени смерти станут смыкаться надо мной.

В те часы, когда я оставался один, мои мысли, занятые по большей части прошлыми событиями, не раз обращались к Шетлендским островам и мисс Денрос.

Сомнение, преследовавшее меня относительно того, что действительно скрывала вуаль, уже не сопровождалось чувством ужаса, когда приходило на ум. Чем яснее мои последние воспоминания о мисс Денрос напоминали о ее телесном недуге, тем больше представлялась мне благородная натура этой женщины, достойной моего уважения.

Первый раз после моего отъезда с Шетлендских островов почувствовал я искушение ослушаться запрещения, наложенного ее отцом на меня при расставании. Когда я подумал опять о тайном поцелуе в памятную ночь; когда я припомнил тонкую, белую руку, махавшую мне сквозь темные занавеси на прощание в последний раз, и когда к этим воспоминаниям примешалось то, что подозревала моя мать и что мистрис Ван-Брандт видела во сне, — желание найти способ уверить мисс Денрос, что она все еще занимает особое место в моей памяти и в моем сердце, стало так сильно, что ни один смертный не мог бы устоять против него. Я обязался честью не возвращаться на Шетлендские острова и не писать. Как связаться с ней тайным образом или каким-нибудь другим способом, было постоянным вопросом в душе моей по мере того, как время шло. Я желал только намека, чтобы узнать, как мне поступить, — и, по иронии обстоятельств, намек этот подала мне матушка.

Мы все еще иногда говорили о мистрис Ван-Брандт. Наблюдая за мной в то время, когда мы находились в обществе знакомых в Торкее, матушка ясно примечала, что никакая другая женщина, как бы ни была она прелестна, не могла занять в моем сердце место женщины, которой я лишился. Видя только одну возможность сделать меня счастливым, она не отказалась от мысли женить меня на мистрис Ван-Брандт. Когда женщина призналась, что любит человека (так матушка выражала свое мнение), то этот человек сам будет виноват, каковы бы ни были препятствия, если она не станет его женой. Возвращаясь к этому вопросу различными способами, она однажды заговорила со мной вот о чем:

— Счастье находиться здесь с тобой, Джордж, портит для меня одно обстоятельство. Я мешаю тебе видеться с мистрис Ван-Брандт.

— Вы забываете, — сказал я, — что она уехала из Англии, не сказав мне, где я могу найти ее.

— Если бы тебе не мешала твоя мать, дружок, ты мог бы легко отыскать ее. Не можешь ли ты написать к ней? Не перетолковывай в другую сторону причин, побуждающих меня говорить тебе об этом, Джордж. Если бы я имела надежду, что ты забудешь ее, если бы я видела, что ты хоть сколько-нибудь увлекся очаровательными женщинами, которых мы встречаем здесь, — я сказала бы, что нам не следует ни говорить, ни думать о мистрис Ван-Брандт. Но, дружок мой, твое сердце закрыто для всех женщин, кроме одной. Будь счастлив, по своему, и дай мне увидеть твое счастье, прежде чем я умру. Негодяй, которому эта бедная женщина принесла в жертву свою жизнь, рано или поздно дурно поступит с ней или бросит ее — и тогда она должна обратиться к тебе. Не заставляй мистрис Ван-Брандт думать, что ты смирился с потерей ее. Чем решительнее ты будешь побеждать ее совестливость, тем больше она будет любить тебя и восхищаться тобой втайне. Женщины любят это. Пошли к ней письмо и маленький подарок. Ты хотел отвести меня в мастерскую молодого художника, который недавно оставил свою карточку. Мне говорили, что он отлично пишет миниатюрные портреты. Почему бы тебе не послать своего портрета мистрис Ван-Брандт?

Вот выход, которого я искал напрасно! Совершенно бесполезный, чтобы ходатайствовать за меня перед мистрис Ван-Брандт, портрет представлял самый лучший способ общения с мисс Денрос, не нарушая обязательства, взятого с меня ее отцом. Таким образом, не написав ни слова, даже не дав никому словесного поручения, я мог сказать ей, с какой признательностью помню о ней, мог нежно напоминать ей обо мне в самые горькие минуты ее грустной и одинокой жизни.