Подумав об этом, я встал, чтобы осмотреть комнату.

Никаких открытий не сделал, пока не дошел до двери. Хотя я и не запер ее на ночь, но, однако, помнил, что она была затворена, когда я лег в постель. Теперь она была полуотворена. Не отворилась ли она сама оттого, что была не совсем притворена? Или тот, кто входил и ушел, забыл ее затворить?

Случайно посмотрев вниз, пока прикидывал эти версии, я заметил небольшой черный лоскуток на ковре возле самой двери внутри комнаты. Я поднял этот лоскуток и увидел, что это оторванный кусочек черного кружева.

Как только я увидел этот лоскуток, я вспомнил длинную черную вуаль, висевшую ниже пояса, которую мисс Денрос имела привычку носить. Не шелест ли ее платья по ковру слышал я, не ее ли губы коснулись моего лба, не ее ли вздох раздался в тишине? Не в тишине ли ночной простилось со мной в последний раз это несчастное и благородное существо, положась относительно сохранения своей тайны на обманчивую наружность, убеждавшую ее, что я сплю? Я опять посмотрел на лоскуток черного кружева. Ее длинная вуаль легко могла зацепиться и разорваться о ключ в замке двери, когда она быстро выходила из моей комнаты.

Печально и благоговейно положил я лоскуток кружева между драгоценностями, которые привез из дома. Я дал обет, что до конца жизни ее не потревожит сомнение, что ее тайна навсегда скрыта в ее собственной груди. Как горячо ни желал я пожать ее руку на прощанье, я теперь решился не предпринимать новых усилий, чтобы увидеться с ней. Может быть, я не совладаю со своим собственным волнением, может быть, что-нибудь в моем лице или обращении выдаст меня ее быстрой и тонкой проницательности. Зная то, что я теперь знал, я мог принести ей последнюю жертву и повиноваться ее желаниям. Я принес жертву.

Через час Питер доложил мне, что пони у дверей и что сам барин ждет меня в передней.

Я заприметил, что мистер Денрос подал мне руку, не смотря на меня. Его поблекшие голубые глаза в те немногие минуты, пока мы находились вместе, были потуплены.

— Да пошлет вам Господь благополучного пути, сэр, и благополучного возвращения домой! — сказал он. — Прошу вас простить меня, если я не провожу вас хоть несколько миль. Некоторые причины принуждают меня оставаться дома с моей дочерью.

Он был чрезвычайно, даже тягостно вежлив, но в его обращении было что-то такое в первый раз с тех пор, как я его знал, что как будто показывало желание держать меня поодаль. Зная полное понимание и совершенное доверие, существовавшие между отцом и дочерью, я почувствовал сомнение, было ли тайной для мистера Денроса событие прошлой ночи. Его следующие слова разрешили это сомнение и открыли мне правду.

Благодаря его за добрые пожелания, я пытался также выразить ему (и через него мисс Денрос) мою искреннюю признательность за доброту, которой я пользовался в его доме. Он остановил меня вежливо и решительно, говоря тем странным и точным, отборным языком, который я заметил у него при нашем первом свидании.

— Вы властны, сэр, — сказал он, — отплатить за всякое одолжение, которое, по вашему мнению, вы получили в моем доме. Если вам будет угодно считать ваше пребывание здесь незначительным эпизодом вашей жизни, который закончится — закончится положительно, с вашим отъездом, вы более чем вознаградите меня за всю доброту, какой могли пользоваться как мой гость. Я говорю это из чувства долга, который обязывает меня отдать справедливость вам как джентльмену и честному человеку. Взамен я могу только надеяться, что вы не перетолкуете в дурную сторону те причины, если я не объяснюсь подробнее.

Слабый румянец вспыхнул на его бледных щеках. Он ждал с какой-то гордой решимостью моего ответа. Я уважил ее тайну, уважил больше прежнего перед ее отцом.

— После всего, чем я вам обязан, сэр, ваши желания служат для меня законом.

Сказав это и больше ничего, я поклонился ему с чрезвычайным уважением и вышел из дома.

Сев на пони у дверей, я посмотрел на среднее окно, как она велела мне. Окно было отворено, но темные занавеси, старательно задернутые, не пропускали света в комнату. При шуме копыт пони по шероховатой дороге острова, когда лошадь двинулась, занавеси раздвинулись только на несколько дюймов. В отверстии между темных занавесок появилась исхудалая, белая рука, слабо махнула в знак последнего прощания и исчезла из моих глаз навсегда. Занавеси опять задернулись на ее мрачную и одинокую жизнь. Унылый ветер затянул свою длинную, тихую, печальную песню над струистой водой озера. Пони заняли места на пароме, который перевозит людей и животных с острова и на остров. Медленными и правильными ударами весел паромщики перевезли нас на твердую землю и простились. Я оглянулся на видневшийся в отдалении дом. Я подумал о ней, терпеливо ожидающей смерти в темной комнате. Жгучие слезы ослепили меня. Проводник взял повод моего пони в свою руку.

— Вы нездоровы, сэр, — сказал он, — я буду править пони.

Когда я опять посмотрел на местность, окружавшую меня, мы уже спустились ниже. Дом и озеро не было видно больше.

Глава XXIV

В ТЕНИ СВ. ПАВЛА

Через десять дней я был опять дома — в объятиях моей матери.

Я весьма неохотно оставил ее для путешествия по морю, потому что она была слабого здоровья. Возвратившись, я с огорчением заметил перемену к худшему, к которой не приготовили меня письма матушки. Посоветовавшись с нашим доктором и другом, мистером Мек-Глю, я узнал, что он также заметил расстройство здоровья матушки, но приписывал его причине легко устранимой — шотландскому климату. Детство и молодость матушки протекли на южных берегах Англии. Перемена на суровый, холодный климат была слишком тяжела для женщины ее здоровья и возраста. По мнению мистера Мек-Глю, благоразумнее всего было бы вернуться на юг до осени и провести наступающую зиму в Пензансе или Торквее.

Решившись явиться на таинственное свидание, призывавшее меня в Лондон в конце месяца, я со своей стороны не возражал предложению мистера Мек-Глю. По моему мнению, таким образом я избавлялся от необходимости второй раз расставаться с матушкой — если только она одобрит совет доктора. Я сказал ей об этом в тот же день. К моему величайшему удовольствию, она не только согласилась, но даже обрадовалась поездке на юг. Время года было необыкновенно дождливое даже для Шотландии, и матушка неохотно созналась, что «чувствует влечение» к теплому воздуху и приятному солнцу девонширского берега.

Мы решились путешествовать в нашем спокойном экипаже на почтовых лошадях, разумеется, останавливаясь ночевать в придорожных гостиницах. В то время, когда не было еще железных дорог, не так-то легко было путешествовать больному из Пертшира в Лондон — даже в легком экипаже с упряжкой в четыре лошади. Рассчитав продолжительность пути со дня нашего отъезда, я увидел, что мы только что успеем приехать в Лондон в последний день месяца.

Я ничего не скажу о тайном беспокойстве, тяготившем мою душу. К счастью, матушка хорошо выдержала переезд. Легкий и (как мы тогда думали) быстрый способ путешествия оказал благотворное влияние на ее нервы. Она спала лучше, чем дома, когда мы останавливались ночевать. Раза два были задержки в дороге, поэтому мы приехали в Лондон в три часа пополудни в последний день месяца. Вовремя ли поспел я?

Так, как я понял написанное призраком, то в моем распоряжении оставалось еще несколько часов. Фраза «в конце месяца» означала, как я понимал ее, последний час последнего дня этого месяца. Если я стану под «тенью святого Павла» в десять часов, то буду иметь на месте свидания два часа в запасе, прежде чем последний удар часов возвестит начало нового месяца.

В половине десятого я оставил матушку отдыхать после продолжительного путешествия и потихоньку вышел из дома. Еще не было десяти часов, а я уже стоял на своем посту. Ночь была прекрасная, светлая, и громадная тень собора ясно обозначала границы, в которых мне приказано было ждать дальнейшего развития событий.